история о старом кресле

А вот еще странная история с открытым финалом и неясным значением.

Его жена любила говорить, что она поставит мужу памятник с надписью: «Ничего особенного» или «Ничего не происходило с такого-то по такое-то число». То, что памятник придется ставить именно ей, а никчемушный Дима уйдет в небытие посмертное после небытия прижизненного подразумевалось само собой.

Она была очень активная. Ей все было интересно. Все ее возбуждало – и новая выставка в Манеже, и спектакль, идущий в захолустном театрике, и мода на цветные колготки. Жизнь дарила ей кучу, просто кучу впечатлений.

Димка больше всего любил сидеть с книжкой в кресле. Идеально – грызть яблоко и пить чай при этом. Димка работал экономистом в ВУЗе. Считал  доход от прибывающих платных недотеп, расход на добавки преподавателям. Сводил дебет с кредитом и вполне успешно. ВУЗ не то, чтобы процветал, но не хирел, что в наше сложное для образования время тоже неплохо.

Димка не любил дачу. Категорически. Совсем. Он, конечно, ехал с женой и друзьями, сидел у костра, стараясь попасть на более дымную сторону – комаров очень не любил. Он слушал разговоры о смысле жизни. Отказывался от еще одной бутылочки пивка («я же завтра с утра за рулем»), вызывая возмущенное: «почему с утра? Вы что, утром поедете? Оставайтесь! Купаться пойдем! Да и вообще, что за фигня, поедете в понедельник утром». Димка оставался, но уже часов с трех пополудни начинал зудеть про пробки, и про то, что завтра на работу, и что, неужели еще о чем-то не наговорились… Он спокойно и уверенно вел машину, развозил по домам пару друзей, и наконец, поворачивал ключ в замке своего дома. Мыл руки, наливал себе большую чашку чая и садился в кресло со вздохом: «Господи, как же хорошо, что я дома!»

Так длилось что-то около десяти лет. Наконец Димкиной жене надоело это невыводимое из себя спокойствие, это сидение в кресле и не хождение куда бы то ни было. Жена ушла, оставив Димке кресло и книги. Он не возражал, хотя, например, машину ей было забрать сложновато из-за отсутствия прав. Поэтому за машиной она приехала в сопровождении приятеля, на которого Димка невозмутимо выписал доверенность. Через какое-то время жена вышла замуж за этого самого приятеля, а машина стала их совместной собственностью – а собственностью Димкиной, соответственно, быть перестала. Он не возражал.

Пришлось Димке ходить пешком через парк. Он не расстраивался, ему нравилось. По утрам в парке хорошо дышалось, там светило солнце и была то роса на утренней зеленой траве, то красно-желтые листья шуршали под ногами, то снег похрустывал и серебрился, совершенно как в романсах 19 века. Димка похудел, подтянулся, помолодел. По дороге к метро он успевал подумать о прочитанном накануне или о чем-то еще. Когда он ступал на эскалатор, у него в глазах еще светились отблески несвоевременных и неторопливых мыслей. По вечерам он шел через парк быстрым шагом, наблюдая за тем, как его тень от фонарей то обгоняет, то остается сзади, а то и вовсе раздваивается – между двумя фонарями. 

Потом он входил в дом и негромко сам себе говорил: «Господи, какое счастье! Я дома!» - наливал себе чашку чая, брал яблоко и садился в любимое кресло – старое-престарое, с деревянными плоскими ручками, на которые было так удобно ставить чашку, уютное и теплое, с высокой спинкой, на которую всегда можно было откинуть голову. В этом кресле Димка всегда чувствовал себя особенно уютно, особенно защищенно.

В феврале он познакомился с шведкой – потомком викингов, как она сама себя называла. Шведка была синеглазая, рыжеволосая, старше Димки на два года. Гуляли по Москве (я хочу показать тебе еще одно место в Замоскворечье, давай заглянем в этот двор). Сидели в кафе, разговаривали, смеялись. Покупали мороженое, несмотря на несезон.

Неожиданно оказалось, что Димка – красивый мужчина. До этого сослуживцы и друзья странным образом видели его таким, каким его видела та, первая жена – запыленным и не слишком нужным человеком, с которым ничего не происходит. Теперь же, кто бы на Димку ни взглянул, он смотрел как будто сквозь фильтр синих глаз шведки и уже не мог видеть его иначе – Димка оказался высокий, стройный, красивый мужчина. Интересный собеседник, нестандартный ход мысли, яркие и насмешливые глаза. Столько читал, столько всего знает. Бывшая жена столкнулась с ним как-то у метро в центре города. Начала было что-то доброжелательно-насмешливое говорить, но вдруг замяла свою фразу и встревоженно замолчала.

Она подумывала опять с ним случайно встретиться (бывшая жена была мастером по устраиванию правильных случайностей). Но уже через неделю Димка уехал в город Уппсалу, где расположен один из старейших европейских университетов. Также там есть кафедральный собор, мечеть и дом Карла Линнея (а заодно и его могила). И разумеется, над городком возвышается прекрасный краснокирпичный королевский замок. И это все досталось Диме взамен кресла. Кресло выбросили – оно бы не пережило переезд, старое было, что поделаешь.

Димка выучил шведский язык и поступил на работу в Уппсальский университет. Ему все легко давалось, и вдруг все стало получаться и стремительно устраиваться. Он разрабатывал свою научную тему и довольно скоро стал называться гордо «профессором». Дима разработал оригинальную теорию влияния стоимости образования на потенциал студента. Теория была спорная, но тем больше студентов записывались на курс к этому высокому красивому профессору. Девчонки влюблялись, мудрая синеглазая шведка не возражала.

Еще через пару лет они удочерили девочку-полукровку, чьи родители не смогли ассимилироваться в северной стране и умерли то ли от мороза, то ли от попыток согреться с помощью крепкого алкоголя. Девочку сначала представили как умственно отсталую, но Димка уверенно сказал, что по колоссальному опыту нашей страны – такие дети чудовищно запущены и ничего больше. Девочка оказалась смешной, симпатичной, сообразительной и уже через несколько месяцев начала читать наизусть коротенькие стишки на русском языке – что никак не подтверждало теорию об умственной отсталости.

Уже по самой настоящей случайности Димкина первая жена увидела его – такого европейского – в компании двух красавиц – рыжеволосой шведки и смуглой глазастой дочки. Все трое они смеялись взахлеб, и первую Димкину жену не заметили. Они тогда приехали в Россию на пару недель – показать девочке Ясную поляну, Пушкинские горы, ну и Москву, конечно. Димкина первая жена взяла себя в руки и не позволила себе расстроиться (ну и слава Богу, что у него все хорошо, а то меня бы угрызения совести мучили), но еще какое-то время он ей снился – викингом, на носу узкого стремительного судна – прекрасный и устрашающий одновременно.

Казалось бы, все случилось, все произошло. Жизнь все устроила как надо. Уппсала. Работа в Университете. Жена с синими глазами. Талантливая умница дочка. Путешествия.

Но на встрече бывших однокурсников, на двадцатилетии выпуска, Димка неожиданно сказал нашему общему другу, а тот пересказал мне. Так вот, Димка сказал: «Если бы ты только знал, как я был счастлив тогда, сидя в том своем кресле. Я и сейчас иногда вспоминаю, как прекрасно было вернуться домой, налить чайку и сесть в кресло с книжкой. Ничего подобного с тех пор в моей жизни не было… Господи, иногда я думаю, что мог бы просидеть в нем всю жизнь…» и стал показывать фотографии могилы Линнея, дочки, собиравшей цветы у королевского замка, его университетской кафедры, прогулок по знаменитым Великим курганам-могильникам и набережной реки Фюрис…

Потом мы долго спорили, надо ли было Димке бежать за его счастливой, но беспокойной судьбой. Надо ли было ему это все, или он мог остаться, и так - в своем кресле - самом счастливом месте для него - дожить свою жизнь. Пусть в итоге кто-то написал бы на могильном камне: «Ничего не происходило»… Возможно, это было бы его собственное ничего, сшитое точно по мерке его спокойной и доброй души. Но с другой стороны – девочка? Уппсала? Курс в Университете и три опубликованные книги по теории образования?

Странно устроен человек. Я надеюсь, что Дима купит себе уютное кресло с высокой спинкой и будет читать книги, тепло и защищенно закопавшись в его мягкие недра, слушая как смеется его дочка и шуршит на кухне жена, наливая чай… Это было бы правильно, наверное. Но кто знает?

история о крючке для полотенец

Вчера мастер перевешивал полки и делал всякую мелкую работу по дому. В том числе, прикрепил и новые крючки для полотенец в ванной комнате.

И уже потом, любуясь новенькими крючками, я вспомнила одну историю, которую мне рассказывала подруга Анька несколько лет назад. История немножко душещипательная, но хорошая, по-моему. Мне запомнилась.

У них была обычная хорошая семья. Муж, двое детей, девчонки. Мама Ани жила отдельно. Но много лет она приходила к ним каждый день: ей пришлось бросить работу, когда у ребят родилась вторая дочка. Девочка была слабенькая, в садик ходить не могла, тут же заболевала. Да еще у нее была склонность к астматическому кашлю, с которой  тоже нужно было что-то делать.  Так что бабушка ушла с работы, вернее, устроила как-то так, что могла работать проектно, из дома. И каждый день она приезжала к Аньке, провожала ребят на работу, и оставалась ухаживать за домом и девчонками, благо, жила недалеко, минут 20 через парк или пару остановок на автобусе.

Анькина мама была очень славная, я ее хорошо помню. Она была спокойная, умная и добрая. Высокая, всегда склонная к полноте и в последние годы эту склонность не особо подавлявшая. Она умела сказать что-то особенно хорошее – как будто приберегала нужные слова именно для тебя. Вечно она что-то вкусное готовила, подыскивала, чем порадовать Аньку, или девочек, или Анькиного мужа, с которым она очень подружилась. Кстати, прекрасные и теплые отношения между зятем и тещей встречаются намного чаще, чем об этом рассказывают в анекдотах. Но Анькина мама действительно очень близко приняла ее Витю, если не знать, то можно было подумать, что она была матерью обоим.

Тихая и мягкая, она могла погасить любой конфликт – не загнать его вглубь, а сказать что-то, что мгновенно разъясняло суть дела и убирало проблему на корню. Ведь часто люди ссорятся из-за того, что они не поняли друг друга, вложили разный смысл в произносимые слова. А Анькина мама умела сразу увидеть и понять, в чем здесь проблема, и предложить какой-то общий вариант. 

Она как будто ясно видела, кто прав, что нужно делать – причем всегда исходила не из соображений выгоды или пользы, а … даже не знаю, как объяснить – она понимала, что бы ты сделал, если бы был таким хорошим, каким только можешь. Вот если бы ты не совершал ошибок, если бы твоя душа была чиста от мелких, недостойных мыслей. И когда она предлагала вот этот вариант твоего самого прекрасного поведения, то ты сразу чувствовал, как кто-то радуется в тебе внутри. Может, это Ангел-Хранитель хлопал в ладоши от радости? Ты умом думаешь: ну как же так, не спорить, не пытаться отвоевать такую лакомую игрушку? А кто-то внутри тебя совершенно счастлив.

В общем, Анькина мама была очень хорошим человеком. Строгим и бескомпромиссным  в отношении добра и зла, находчивым и веселым в отношении житейских мелочей.

Я ее любила и уважала, поэтому так подробно и рассказываю.

Ну вот, однажды им втемяшилось в голову прикрепить крючок в ванную комнату. Витьку они ждать не стали. Нужно было обезжирить кафель (они, наверное, такой крючок купили, который присасывается или приклеивается? Или просто решили все сделать правильно, я уже не помню). В общем, ни спирта, ни водки в семье не нашлось, и Анькина мама брызнула духами из своего флакона на ватную подушечку и протерла кафель. Крючок они вполне успешно приделали.

Анькина мама очень любила французские духи, всегда покупала одну и ту же марку. Я даже флакон помню, но вот название сейчас вылетело из головы. По-моему, такие уже не продаются, их, наверное, сняли с производства, как устаревшие.  

Потом их младшая, тоже, кстати, Аня, подросла, окрепла, приступы кашля прекратились. Девочка пошла в школу. Первые пару лет бабушка еще приезжала к ним, встречала Анютку-младшую из школы, кормила. Потом необходимость в этом отпала, бабушка стала больше времени проводить дома. Старалась гулять, много читала, всегда радовалась, когда ее звали в гости, или навещали, или просто звонили – кстати, никогда не обижалась, если все были заняты, не требовала внимания. Да она и довольно молодой еще была, как я теперь понимаю. Дедушка какой-то соседский стал к ней заглядывать, так что она совершенно не была одинокой старушкой. Они в театр с тем дедом все ходили, книгами обменивались, в парке я их иногда встречала, когда приезжала в гости к Аньке и ее семейству. Дед, кстати, хороший был, такой красивый, боевой старик.

Потом Анькина мама умерла. Очень быстро, очень легко, очень неожиданно.

Прошли еще пара лет и Анька с мужем подошли вплотную к кризису среднего возраста. Начали ссориться, каждый что-то свое пытался доказать. Мудрой и любящей поддержки мамы больше не было. Витька стал позже приходить домой, то ли не хотел лишних выяснений отношений, то ли действительно влюбился. Аня и сама захотела каких-то невнятных перемен, захотела, чтобы опять, как когда-то – молодая, свободная, бежишь и весь мир у тебя под ногами…

И решили разводиться. А что, нормально. Младшая девочка опять начала покашливать, но они надеялись, что дочери поймут и примут новую ситуацию.

Однажды ругались они, ругались, пока дети были в кино. И что-то такое зашла речь о том, что вот, мол, Витька по дому ничего не делает, да хотя бы крючки в ванную надо повесить, а то стыдно уже перед полотенцами. Он разозлился, крючок – тот самый, что Анька с мамой когда-то крепили – дернул. Тот упал.

И дальше случилась такая странная штука. Из-под крючка вылетел призрак духов Анькиной мамы – слабый-слабый аромат.

Анька рассказывала, что они оба замолчали и с минуту стояли. Просто ощущали, ловили в воздухе.

Им показалось, что мама рядом. Что она опять любит их и готова помирить за пару секунд – уместным словом, доброй улыбкой.

Они стояли, и им было так понятно, что уже никто, даже девчонки, не помнит вот этот запах. Что их только двое в целом мире, у кого это все было – большой кусок жизни на двоих. Бабушка, ее пироги и блины на сливочном мороженом. Девчонки. Старшая, еще до рождения Анютки-младшей как-то упала в пруд в парке, и они с бабушкой сушили ее пальто и сапоги, боясь гнева родителей, а те только ржали, как сумасшедшие, когда пришли с работы, такое настроение в тот день было. Или как Витька с Анюткой-младшей поехали с горки и чуть не уехали в тот же пруд, а Аня-старшая и бабушка (они ее тогда провожали до дома через парк) кричали им вслед: «Тормозите, тормозите!!» так, что даже милиционер подошел. Или как годовалая Анька закашлялась так, что стала задыхаться, и они звонили в детскую скорую. И как они тогда испугались, а бабушка их на следующий день утешала.

И еще они вдруг вспомнили, что жизнь – очень короткая. И что она вот так – раз – и заканчивается. И что есть вещи, действительно важные, о которых столько раз им мама напоминала. А есть – не очень.

Анька не так это все мне рассказывала, но я видела, что все это было, и все это было для нее очень важно.

Они помолчали еще немножко. Потом Анька осторожно обняла мужа, боялась, что оттолкнет, но он не оттолкнул. Постояли так, вместе. Ангелы-Хранители шмыгали носами за правым плечом каждого из них и растроганно перемигивались.

Ну и как-то не разводились больше. Помирились.

Анька и Витя, оба – страстные атеисты, ни во что такое тонкое не верят. И они потом, когда рассказывали об этом, объясняли, что вот – аромат маминых духов, что все вспомнилось, что на все есть объективные причины… А я иногда говорю им, что в этот момент мама просто пришла и постояла рядом – и посмотрела на них со всей своей огромной любовью.

И ни Анька, ни Витя никогда не спорят. Хотя и скептики.

Вспомнила эту историю и подумала, что надо было под мой новый крючок духами брызнуть. Но я ведь духи меняю, и надеюсь сменить еще не раз. Да и … кто его знает… Наверное, дело не в том, какие следы своего пребывания ты оставишь. Наверное, дело просто в том, какой ты человек, и как живешь. И как умеешь любить. А остальное случится как-нибудь.

Извините уж за высокопарность. Так получилось.

о детях Новой Гвинеи

Принесла коллеге книгу почитать. Прежде, чем отнести, перелистнула и на несколько минут погрузилась… Маргарет Мид, американский антрополог, пишет о ролях мужчины и женщины, о воспитании детей в обществах, которые устроены совершенно иначе, чем у нас – на Самоа, Новой Гвинее, других местах – где люди живут совсем другой жизнью с другими правилами.

Маргарет Мид пишет о воспитании детей племени манус, живущих в домиках на воде (новая Гвинея). О том, что даже крошечные дети иногда падают в воду, если сдвинулась одна из планок, образующих пол дома – и о том, что в таких случаях мать мгновенно слетает вниз по лестнице и подхватывает ребенка – Маргарет Мид никогда не слышала ни об одном утонувшем младенце, а также среди племени манус нет ни одного взрослого, кто боялся бы воды.

Пишет о том, как ребенка приучают жить на воде – постепенно, аккуратно, но неуклонно уча его владеть своим телом в этой стихии.

«Таким образом, ребенок может падать, погружаться в холодную воду, он может запутываться в скользких водорослях, но ему никогда не грозит такой несчастный случай, который заставил бы его сомневаться в неколебимой безопасности его мира»

И дальше – цитата, которая всегда мне очень нравилась:

«Весь мир его игры устроен таким образом, что ему позволено делать маленькие ошибки, которые учат его более верным оценкам и большей осторожности. Но ему никогда не позволят сделать ошибку, которая достаточно серьезна, чтобы надолго запугать его или затормозить его активность. Он канатоходец, обучающийся трюкам, которые мы сочли бы невыносимо тяжелыми для маленьких детей, но его канат протянут над сеткой умелой родительской заботы.

Если мы приходим в ужас, видя младенца, который сидит на носу каноэ и которому ничто не мешает упасть в воду, то манус в равной степени пришли бы в ужас от американской матери, которая должна наставлять своего десятилетнего сына не подсовывать пальцы под обод кресла-качалки или не высовывать голову из автомобиля. В такой же мере отталкивающей показалась бы им наша манера учить детей плавать, бросая их на глубокое место. Картина взрослого, по своей воле ввергающего ребенка в мучительную ситуацию, пользующегося своей силой, чтобы побудить ребенка примириться с необходимостью, вызвала бы у них справедливое негодование. Требовать от детей, чтобы они плавали в три года, могли карабкаться как молодые обезьяны, даже до трех лет, - все это представляется нам каким-то насилием над природой ребенка. На самом же деле за этим стоит спокойная настойчивость родителей, требующих, чтобы дети пускали в дело каждую частицу энергии и сил, которыми они наделены».

Так приятно читать о детях, которые с самого раннего детства дружат с морем, плавают и играют в крошечных собственных каноэ, читать, как они ныряют, возятся и кувыркаются на мелководье… как учатся управлять своим телом и лодочками…  Ах, как хотелось бы мне растить своих детей в племени манус на Новой Гвинее…. Или просто пожить там, в таком домике, сквозь щели в полу которого видно море… слышать детские голоса и смех, смотреть на небо, или вдруг отложить книжку и спрыгнуть с порога прямо в воду и долго-долго плавать, чувствуя, как тело становится более гибким и молодым, как мышцы вспоминают радость движения, как кожа покрывается щекочущим загаром… смотреть, как рыбки проплывают в прозрачной воде… и хорошо бы потом вылезти  и съесть какой-нибудь сочный фрукт или выпить легкого белого вина…

Пойду отдам книгу коллеге, пусть у нее рабочий день полетит в тартарары. А то много всего еще сделать надо.

еще эпизод из книги Либединской

Уастырджи - это осетинское воплощение
Святого Геоpгия Победоносца

"Мы решили, что поедем по Военно-Грузинской дороге в Тбилиси (КМ - они провели несколько месяцев в Северной Осетии, Ю.Н. Либединский переводил народный эпос), оставим у родственников маму и детей, а сами съездим в Баку. Так мы и сделали. Правда, путешествие сильно усложнилось тем, что в Дзауджикау (КМ - тогда так назывался Владикавказ) мы приобрели в букинистическом магазине 87 томов "Энциклопедии Брокгауза и Ефрона". Но там, где трое детей, что такое восемьдесят семь томов энциклопедии? С ними куда меньше хлопот, они спокойно лежат в кузове грузовика, а вот дети... Им все внове - и снежные горы, и водопады, и пропасти, и остатки старинных башен, и ревущие скачущие реки. Девочки ни минуты не сидят на месте, и мы то и дело хватаем их за платьица, боясь как бы они не вывалились через борт грузовика, на котором мы совершаем наше путешествие".

Вы не завидуете? Как вкусно написано! Я тоже так хочу!! Включая 87 томов... По-моему, это прекрасно!

и еще о конце света

Я подумала тут, что еще одним признаком конца света может быть наше недовольство. 

Я знаю многих людей, и сама к таким отношусь, которые именно в последнее время недовольны своей жизнью и стремятся что-то изменить. Причем интересная деталь - чаще говорят об изменениях в себе, внутри - в характере, привычках, понимании смысла и ценности жизни, да даже вкусовых предпочтениях... И потом из этого как-то естественно вытекает изменение и внешней жизни. Или хотя бы страстное понимание, что жизнь может быть другой.

И я думаю, что, возможно, период конца света - это просто время, когда мы все очень сильно изменимся. И все вместе изменим нашу жизнь. Или же каждый просто изменит свою. 

Это будет, собственно, начало нового света, что звучит намного оптимистичнее, чем конец старого :) 

На самом деле, любое изменение - сложно. И сейчас действительно сложные времена. 

Но ... где наша не пропадала... будем потом вспоминать себя прежних, с нежностью и легкой ностальгией... 

И это интересно! 

Меркнут знаки Зодиака

НИКОЛАЙ ЗАБОЛОЦКИЙ

Автопортрет

Заболоцкий - некрасивый, несильный, чуть смешной,  настоящий очкарик-интеллигент... Когда его пытали в 1938 году, не подписал ничего и ни на одного человека не наклепал. А ведь уже была такая красивая история наготове о контрреволюционной организации писателей. Говорили, что сам сломался и потом уже не смог вернуться к себе прежнему, да и здоровье тюрьма и ссылка отняли навсегда, но... никого не предал, когда ломались сильнейшие, военные, брутальные, прекрасные. Прочла об этом давно, не помню уже, у кого... И всегда помню.

МЕРКНУТ ЗНАКИ ЗОДИАКА
Меркнут знаки Зодиака
Над просторами полей.
Спит животное Собака,
Дремлет птица Воробей.
Толстозадые русалки
Улетают прямо в небо,
Руки крепкие, как палки,
Груди круглые, как репа.
Ведьма, сев на треугольник,
Превращается в дымок.
С лешачихами покойник
Стройно пляшет кекуок.
Вслед за ними бледным хором
Ловят Муху колдуны,
И стоит над косогором
Неподвижный лик луны.

Меркнут знаки Зодиака
Над постройками села,
Спит животное Собака,
Дремлет рыба Камбала,
Колотушка тук-тук-тук,
Спит животное Паук,
Спит Корова, Муха спит,
Над землей луна висит.
Над землей большая плошка
Опрокинутой воды.

Леший вытащил бревешко
Из мохнатой бороды.
Из-за облака сирена
Ножку выставила вниз,
Людоед у джентльмена
Неприличное отгрыз.
Все смешалось в общем танце,
И летят во сне концы
Гамадрилы и британцы,
Ведьмы, блохи, мертвецы.

Кандидат былых столетий,
Полководец новых лет,
Разум мой! Уродцы эти -
Только вымысел и бред.
Только вымысел, мечтанье,
Сонной мысли колыханье,
Безутешное страданье,-
То, чего на свете нет.

Высока земли обитель.
Поздно, поздно. Спать пора!
Разум, бедный мой воитель,
Ты заснул бы до утра.
Что сомненья? Что тревоги?
День прошел, и мы с тобой -
Полузвери, полубоги -
Засыпаем на пороге
Новой жизни молодой.

Колотушка тук-тук-тук,
Спит животное Паук,
Спит Корова, Муха спит,
Над землей луна висит.
Над землей большая плошка
Опрокинутой воды.
Спит растение Картошка.
Засыпай скорей и ты!
1929

ЖЕНА
Откинув со лба шевелюру,
Он хмуро сидит у окна.
В зеленую рюмку микстуру
Ему наливает жена.

Как робко, как пристально-нежно
Болезненный светится взгляд,
Как эти кудряшки потешно
На тощей головке висят!

С утра он все пишет да пишет,
В неведомый труд погружен.
Она еле ходит, чуть дышит,
Лишь только бы здравствовал он.

А скрипнет под ней половица,
Он брови взметнет,- и тотчас
Готова она провалиться
От взгляда пронзительных глаз.

Так кто же ты, гений вселенной?
Подумай: ни Гете, ни Дант
Не знали любви столь смиренной,
Столь трепетной веры в талант.

О чем ты скребешь на бумаге?
Зачем ты так вечно сердит?
Что ищешь, копаясь во мраке
Своих неудач и обид?

Но коль ты хлопочешь на деле
О благе, о счастье людей,
Как мог ты не видеть доселе
Сокровища жизни своей?
1948

О людях, которые умели быть счастливыми

Читаю автобиографическую книгу Лидии Либединской «Зеленая лампа». Вообще очень хорошая книга. Но что цепляет сильнее всего:

как тяжело, невыносимо тяжело они жили – почти все время…

Одноклассники Либединской теряли близких один за другим. Были комсомольские собрания, на которых детей заставляли отказываться от отцов. Либединская очень просто описывает, как это было – и как они ходили поддержать друзей. Была арестована вся семья друзей, забрали и маленькую девочку, больную дифтеритом, хотя друзья и соседи уговаривали оставить тяжелобольного ребенка хотя бы на время, пока окрепнет.

«Я помню открытые комсомольские собрания. Я помню красные ребячьи лица, капельки пота на висках, на пухлых, еще по-детски безусых губах. … Мы вставали на рассвете и ехали занимать очереди в тюрьмах, чтобы товарищи наши могли передать родителям пакетики с едой. Мы ночевали у товарищей, если они оставались одни. Квартиры их опечатывали, дети оказывались на улице, и, если не было родственников, которые могли бы их приютить, мы их забирали к себе… »

Лев Бруни

Или вот семья известного художника Льва Бруни. Его брат, Николай Бруни, священник и авиаконструктор, был арестован в 1934 году. О Николае Бруни есть прекрасная книга Игоря Губермана «Штрихи к портрету», возможно, одной из причин ее появления были как раз рассказы Лидии Либединской – она была тещей Губермана.  С момента ареста брата Лев Бруни отвечал за семью, где было восемнадцать иждивенцев – дети его собственные и брата, бабушки… 

«Вскоре после нашего знакомства у Нины Константиновны родился еще ребенок, ко всеобщей радости это была девочка, Марианна. Поставить кроватку для новорожденной было в буквальном смысле негде. Племянник Миша сплел корзинку из ивовых прутьев, и ее водрузили на радиоприемник, иногда корзинку с девочкой переносили на рояль. А так как гулять с Марьяшкой было некогда, то ее, тепло укутав, в этой же корзинке выставляли за окно на подоконник, предварительно крепко привязав корзинку к батарее центрального отопления. Окно находилось на пятом этаже, но туго спеленутая девочка крепко спала»

Или вот, слова Юрия Либединского:

«В тридцать пятом мы ездили с Владимиром Ставским по Кубани. Лето, жара, он не взял с собой лишней рубашки. Я дал ему белую косоворотку. И вот прихожу я в тридцать седьмом на партсобрание, где стоит вопрос о моем исключении из партии и где главным обвинителем против меня выступает Ставский. Я вижу: на нем моя рубашка. Это было, пожалуй, страшнее всего…»

Юрий Либединский

Как тяжело они жили. Война, в комнате обрушилась часть потолка, сыро, холодно… Дают временные комнаты – принадлежащие эвакуированным. Как только хозяева возвращаются, их выселяют, дают другую комнату…

Муж лежит пластом после тяжелейшей контузии, не может головы оторвать от подушки. Немцы под Москвой. Воздушные тревоги. Друзья на фронте.

После войны – дают квартирку – две комнаты. Там живут Лидия с мужем, ее мама и их пятеро детей. Было одно на двоих кожаное пальто, носили зимой по очереди – а весной случился праздник – и они это пальто продали и позвали сорок гостей.

Стулья и посуду одалживали у соседей, мебели не было вообще.

В общем – тяжелая, очень тяжелая жизнь досталась поколению 20-х годов. И физически – не хватало еды, не было жилья, не говоря уже о войне и ссылках. И эмоционально – постоянный страх за друзей, боль предательства, ожидание бессмысленной, беспощадной расправы. И ментально – ведь они верили, хотели верить в революцию – но как умные люди не могли не понимать, что происходит, и как жестоко их обманули. Были и самоубийства…

И тем не менее, тем не менее – какая светлая, радостная, полная жизни и улыбки книга. Рефреном идет: «Мы так много смеялись! Мы тогда просмеялись всю ночь! Мы вообще всегда так много смеялись… Мы были так счастливы! Мы были так счастливы! Это было такое счастье!»

Такое чувство, что они, жившие на грани – перестали обращать внимание на мелочи и детали. Бомбежка ли, дело врачей ли. Голод ли или обрушившийся потолок. Главное – мы живы. Пока мы живы, мы счастливы. Даже, когда мы страшно переживаем боль от потери... все равно... Это так удивительно сейчас, когда все время кажется, что чего-то не хватает, что что-то не так, что столько проблем…

Как легко и радостно они тогда рожали детей. Они вообще не задумывались – а время ли? А готовы ли мы? А будет ли все хорошо? Нет… они просто радовались – девочка ли, мальчик – как хорошо! Такой новенький человечек! Придумывали имя, в честь кого-то из любимых и часто навсегда ушедших друзей. И растили. Ну не было жилья, так что же. Подумаешь. Маленькие человечки жили рядом с ними, росли, заплетали тоненькие косички, летом уезжали на дачу, смеялись… слушали, как читают Евгения Онегина, Войну и мир… не для них читают, а для себя – тем людям просто нравилось вечерами читать вслух.

Это было великое время и великое поколение.

Они были счастливы.

Я низко кланяюсь их памяти. Я тоже хочу научиться – так!

Перелистываю книгу Либединской - как будто солнце светит из-под страниц. Сколько любви! Вот просто несколько цитат, что попалось на глаза:

«Бывают не только толстые и тонкие люди. Бывают люди среднего веса. Людям среднего веса хочется быть одинаковыми по отношению к добру и злу. Они готовы разделить с человеком подушку во время сна. Но на собрании они поддерживают резолюцию, осуждающую человека, спящего с ними на одной подушке. Страшные люди!» М.Светлов

«С вами уютно, - сказал вдруг Юрий Николаевич – как будто печка топится. А тут приставили ко мне одну девушку, хорошенькая такая. Она все молчала, молчала, потом села на окно, вздыхает и говорит: «Хоть бы бомбежка началась, скучно очень». От нее словно из погреба дуло…»

«В то время за Людмилой Наумовной активно ухаживал поэт Александр Безыменский. Однажды, когда Людмила Наумовна лежала дома со сломанной рукой, Игин, вернувшись вечером, вдруг сказал:

- Милочка, Безыменский прислал вам двадцать пять рублей!

- Мне? Зачем? У меня достаточно денег!

- На мясо!

- На мясо? Но я не голодаю!

- Не знаю, не знаю…

На следующий день пришел Безыменский.

- Александр Ильич, заберите, пожалуйста, ваши двадцать пять рублей, которые вы прислали мне на мясо. Я вполне состоятельная дама.

- Какое мясо? Какие деньги? – волновался Безыменский. – Простите меня, ради бога! Я действительно дал ему деньги, чтобы он купил букет цветов и передал от меня, так как я вчера не успевал вас навестить… Простите, простите…

Вечером пришел Игин:

- Да, он правда что-то говорил про цветы, ну зачем они вам? Я подумал: мясо нужнее. И вообще, эти ваши нюансы… »

- Слышали, Эмиль Яковлевич , наша Верочка-то ведет себя как Анна Каренина, бросила вызов обществу. Весь дачный поселок гудит!

- Да, да… Но, к сожалению, герой-то себя ведет не как Вронский, а как Фру-Фру!

Про одного из своих зазнавшихся друзей Кроткий грустно сказал:

 - Вышел в люди и не вернулся!

- К таким лицам больше всего идет пощечина! (Эмиль Кроткий)

Когда, отбыв срок, Кроткий перед войной приехал в Москву и встретился с Николаем Эрдманом, тоже возвратившимся из мест не столько отдаленных, друзья обнялись, и Эмиль Яковлевич, лукаво усмехнувшись, сказал:

- Хорошо посидели!

Давид Самойлов

Как это было! Как совпало –

Война, беда, мечта и юность!

И это все в меня запало

И лишь потом во мне очнулось…

(Давид Самойлов)

Вот и все. Смежили очи гении.

И когда померкли небеса,

Словно в опустелом помещении

Стали слышны наши голоса.

Тянем, тянем слово залежалое,

Говорим и вяло, и темно.

Как нас чествуют и как нас жалуют!

Нету их. И все разрешено.

(Давид Самойлов)

«Дорогая Бабушка, как ты живешь? Я живу плохо и сочинил про это стихи:

У меня была собака,

Она грустила мордой вниз,

А мама отдала ее куда-то,

Говорит: мне некогда, у меня личная жизнь…

Крепко тебя целую. Твой внук Миша»

Диалог о Женском, ненормативный:

Сегодня две девушки, стоят перед магазином «Перекресток», кого-то ждут. 

Одна говорит глубокомысленно: 

- И тогда в отношениях наступает время, когда так сложно решить, ну просто не знаешь: выебываться тебе или не выебываться?!

Вторая, задумчиво, после небольшой паузы: 
- Это так верно!
Молча продолжают курить, о чем-то думают… 

без названия

Вчера умер Илья Юрьев.

Белые ночи на Ладоге. Фотография Ильи

Замороженный Сфинкс в Петербурге. Фотография Ильи

муравьед Лямбда

Наткнулась на стихи - вернее, слова песен - Михаила Щербакова. И вдруг как будто провалилась на секунду: невнятные образы - вернее - состояния, давно забытые. Наташка настраивает гитару. Картошка. Или вот тогда, на третьем курсе, после сессии. Мы молодые, глупые, за спиной готовы раскрыться сильные, еще не обожженные крылья, и вся наша жизнь, непременно невероятно счастливая, лежит перед нами в золотистом тумане... 

Читаю и мгновенно, через все эти годы, в голове всплывает мелодия и чей-то голос - а, это мой собственный, только ему 18 лет - напевает любимое: "Неужто разговоры тебя, мой друг, да не пресытили? И вот опять весь мир вокруг - актеры, и только мы с тобой - простые зрители..." Как мне это нравится до сих пор, честное слово!

И очень приятно было читать стихотворения, которые мы никогда не пели. Мелодия угадывается, но она не очевидна. И, когда слова не окрашены ностальгией по картошке :), то становится понятно, что это просто хорошие стихи...

Кибитка

Всё скрылось, отошло, и больше не начнётся.
Роман и есть роман, в нём все как надлежит.
Кибитка вдаль бежит, пыль вьётся, сердце бьётся,
Дыхание твоё дрожит, дрожит, дрожит.

И проку нет врагам обшаривать дорогу,
Им нас не отыскать средь тьмы и тишины.
Ведь мы теперь видны, должно быть, только Богу.
А, может, и ему - видны, да не нужны.

* * *

А где-то позади за далью и за пылью
Остался край чудес. Там человек решил,
Что он рожден затем, чтоб сказку сделать былью.
Так человек решил. Да, видно, поспешил.

И сказку выбрал он с печальною развязкой
И призрачное зло в реальность обратил.
Теперь бы эту быль обратно сделать сказкой,
Да слишком много дел, и слишком мало сил.

* * *

А мы все мчимся вдаль, печаль превозмогая,
Как будто ничего ещё не решено,
Как будто жизнь прожив и все-таки не зная,
Что истина, что нет, что свято, что грешно.

И бесконечен путь, и далека расплата.
Уходит прочь недуг, приходит забытьё.
И для меня теперь так истинно, так свято
Чуть слышное в ночи дыхание твоё.

Частушки (Душенька)

О чем молчишь ты снова?
О чем грустишь ты, душенька?
Скажи мне хоть полслова,
А я послушаю послушненько.

Ведь есть слова такие разные,
Ужасные, прекрасные,
Великие, безликие,
А мы все безъязыкие

Слова-то у людей несметны.
Хитры они и укоризненны.
Наградой они нам посмертной,
А вот мученьем они нам
Пожизненным.

Но как же вам без них темно, сердца!
Как душно вам, как тесно вам,
Но снова произносятся
Не те слова, не те слова.

О чем бы ни спросил бы,
За чем-бы вдруг да не разжал уста,
Опять дежурное «спасибо»,
Затем резервное «пожалуйста».

И все в ресничках мокренько,
И все на сердце душненько.
Ни шепота, ни отклика:
Чего ж ты хочешь, душенька?
 

Неужто разговоры
Тебя, брат, не пресытили?
Опять весь мир вокруг - актеры,
А мы с тобой - простые зрители.

И кто-то там, уже другой, над сценою
Давно пропел мой слова дрожащие
О том, как я люблю тебя, бесценная,
Люблю тебя, дражайшая.

Я Чашу Свою Осушил до Предела

Я чашу свою осушил до предела,

Что было - истратил дотла.
Судьба подарила мне все, что хотела,
И все, что смогла, отняла.
Подобно реке я блистал на свободе,
Прекрасной мечтой обуян.
Мой путь состоялся, река на исходе,
И виден вдали океан.

Прости, моя радость, прости, мое счастье,
Еще высоки небеса,
Но там вдалеке, где клубится ненастье,
Чужие слышны голоса.
Не плачь, Бог с тобою, оставь сожаленья
О том, что исчезнет во мгле.
Пока не стемнело, хотя б на мгновенье
Останься со мной на Земле.

Крым II

I. Ни на чью не посягну честь, не точу ни на кого меч,
Но одна мечта во мне есть, распрекрасная из всех мечт.
День за днем она растет вширь, я ей раб и я же ей царь -
Это с виду только я хмырь, нагоняю на людей хмарь.

II. А на деле я хочу смочь, улететь из этих мест прочь,
И гляжу все время вдаль, вдаль, но отсюда не видать, жаль.
Улететь хочу, как в том сне, по веленью колдовских чар;
Самолет не подойдет мне,- мне воздушный подойдет шар.

III.А мне люди говорят: "Брось! Ну куда тебе на шар влезть,
Все ты как-то от других врозь, а ведь сам-то не бог весть,
Кто есть.
Ты для нас,- говорят,- вообще ноль. Ишь, удумал про
Чего петь!
На шарах летать - дурак что ль? На-ка вот тебе трамвай, едь!

IV. И несет меня трамвай вдаль, и грызет меня печаль - грусть,
Не туда, куда хочу - жаль! Ну так что ж, куда-нибудь, пусть!
Вы ж, мадам, не лейте слез здесь. Как-нибудь не пропаду там,
И вообще, я не умру весь, разве только от любви к вам.

V. Даже если расшибусь вдрызг, отыщу среди живых щель.
Распадусь на миллион брызг,- хоть одна, да попадет в цель.
И летит трамвай во весь пар, и пускай летит, и черт с ним,
А я все также помню свой шар и по-прежнему хочу в Крым.

Австралия

Мотор подъехал, чужеземный, фиолетовый.
Я марку бы назвал, да забываю постоянно.
В него шатенка голенастая уселась, дверью хлопнула,
и все, и все, и только брызги из-под колеса.
Странно, вы как хотите, мне странно,
ведь я почти уже любил ее за некоторый пафос очертаний,
так сказать, и вообще за выражение лица.

Когда знакомишься на улице, тирады о погоде
не проходят, устарели как идея.
Предпочитаю для начала выразительный какой-нибудь
вопрос философического свойства, например:
"Где я? Скажите, девушка, где я?"
На многих действует, а этой хоть бы что, не удивилась,
как не удивился бы реаниматор или милиционер.

Нет, я не жалуюсь, я в принципе привык бы и к тому,
что мир бывает нечувствительным и черствым,
что благородным образцам соответствует не шибко
или требованьям высшим отвечает не вполне.
Черт с ним! Не отвечает, и черт с ним.
Но почему в таком количестве, во всяком переулке,
изначально бесконечно и как раз по отношению ко мне?

Еще я мальчиком все думал, заведу себе зверька,
а то их вон-то сколько скачет по полям-то!
Возьму в приятели разумного жирафа, муравьеда
или просто кенгуру. Я даже имя подыскал:
Лямбда! Я назову его Лямбда.
Так думал я, но детство кончилось, а бедный муравьед
и по сегодня остается невостребованным. Скачет, где скакал.

А незнакомка номер два уже тем временем
взошла на тротуар, фосфорицируя и рдея.
Весьма мила, не хуже прежней, даже лучше, то есть даже
лучше всех. И очень кстати, я ведь тоже не любой.
"Где я? Девушка, девушка, где я?
Не к Вам, не к Вам ли я теперь уже почти совсем испытываю
что-то, что по некоторым признакам похоже на любовь?"

Известно Стало, Что Вблизи от Города

Известно стало, что вблизи от города, в лесах,

Бунтовщики, мятежники
Имеют наглость жечь костры, валяться на траве
И замышлять недоброе.

Отряду нашему приказ: проследовать туда.
Отряд кивнул - и следует.
Найти злодеев, окружить врасплох и повязать,
Маневры все привычные.

И через несколько часов отряд уже кольцом
Смутьянов жмет в их логове.
И к горлу каждого копье приставлено - и мы
Считаем до пятнадцати.

Не долго думая, они смекают, что к чему
И что за чем последует.
На счете "три" сдаются все, оружье побросав,
Сдаются все как милые.

Кто плачет, кто кричит, что рад правительству служить
Хоть палачом, хоть пытчиком.
Кто выкуп выплатить сулит, кто - выдать вожаков.
Ну, ни стыда, ни гордости.

И лишь один сдается так, что всем бы перенять,
Сдается так, как следует.
Лежит, мерзавец, на траве и, глядя в небеса,
Свистит мотив бессмысленный.

Как будто просто мимо шел, решил передохнуть,
Прилег и стал насвистывать.
Как будто вовсе не при чем (что, кстати, может быть
Никто ж не вник, не выяснил.)

Не долго думая, отряд смекает, что живым
Такого брать не следует.
И вот копье мое пронзает горло свистуна.
Всех прочих - в плен, и кончено.

В пути обратном я свистать пытаюсь тот мотив,
Да не идет, не вяжется.
Оно понятно: сроду я ни слуха не имел,
Ни музыкальной памяти.

(Как раз того, что следует.)