Читаю автобиографическую книгу Лидии Либединской «Зеленая
лампа». Вообще очень хорошая книга. Но что цепляет сильнее всего:
как тяжело, невыносимо тяжело они жили – почти все время…
Одноклассники
Либединской теряли близких один за другим. Были комсомольские собрания, на
которых детей заставляли отказываться от отцов. Либединская очень просто
описывает, как это было – и как они ходили поддержать друзей. Была арестована вся семья друзей, забрали и маленькую девочку, больную дифтеритом, хотя друзья и соседи уговаривали оставить тяжелобольного ребенка хотя бы на время, пока окрепнет.
«Я помню открытые комсомольские собрания. Я помню красные
ребячьи лица, капельки пота на висках, на пухлых, еще по-детски безусых губах.
… Мы вставали на рассвете и ехали занимать очереди в тюрьмах, чтобы товарищи
наши могли передать родителям пакетики с едой. Мы ночевали у товарищей, если
они оставались одни. Квартиры их опечатывали, дети оказывались на улице, и,
если не было родственников, которые могли бы их приютить, мы их забирали к
себе… »
 |
| Лев Бруни |
«Вскоре после нашего знакомства у Нины Константиновны
родился еще ребенок, ко всеобщей радости это была девочка, Марианна. Поставить
кроватку для новорожденной было в буквальном смысле негде. Племянник Миша сплел
корзинку из ивовых прутьев, и ее водрузили на радиоприемник, иногда корзинку с
девочкой переносили на рояль. А так как гулять с Марьяшкой было некогда, то ее,
тепло укутав, в этой же корзинке выставляли за окно на подоконник,
предварительно крепко привязав корзинку к батарее центрального отопления. Окно
находилось на пятом этаже, но туго спеленутая девочка крепко спала»
Или вот, слова Юрия Либединского:
«В тридцать пятом мы ездили с Владимиром Ставским по Кубани.
Лето, жара, он не взял с собой лишней рубашки. Я дал ему белую косоворотку. И
вот прихожу я в тридцать седьмом на партсобрание, где стоит вопрос о моем
исключении из партии и где главным обвинителем против меня выступает Ставский.
Я вижу: на нем моя рубашка. Это было, пожалуй, страшнее всего…»
 |
| Юрий Либединский |
Муж лежит пластом после тяжелейшей контузии, не может головы
оторвать от подушки. Немцы под Москвой. Воздушные тревоги. Друзья на фронте.
После войны – дают квартирку – две комнаты. Там живут Лидия
с мужем, ее мама и их пятеро детей. Было одно на двоих кожаное пальто, носили зимой по очереди – а весной
случился праздник – и они это пальто продали и позвали сорок гостей.
Стулья и посуду одалживали у соседей, мебели не было вообще.
В общем – тяжелая, очень тяжелая жизнь досталась поколению
20-х годов. И физически – не хватало еды, не было жилья, не говоря уже о войне
и ссылках. И эмоционально – постоянный страх за друзей, боль предательства,
ожидание бессмысленной, беспощадной расправы. И ментально – ведь они верили,
хотели верить в революцию – но как умные люди не могли не понимать, что
происходит, и как жестоко их обманули. Были и самоубийства…
И тем не менее, тем не менее – какая светлая, радостная,
полная жизни и улыбки книга. Рефреном идет: «Мы так много смеялись! Мы тогда
просмеялись всю ночь! Мы вообще всегда так много смеялись… Мы были так
счастливы! Мы были так счастливы! Это было такое счастье!»
Такое чувство, что они, жившие на грани – перестали обращать
внимание на мелочи и детали. Бомбежка ли, дело врачей ли. Голод ли или
обрушившийся потолок. Главное – мы живы. Пока мы живы, мы счастливы. Даже, когда мы страшно переживаем боль от потери... все равно... Это
так удивительно сейчас, когда все время кажется, что чего-то не хватает, что что-то
не так, что столько проблем…
Это было великое время и великое поколение.
Они были счастливы.
Я низко кланяюсь их памяти. Я тоже хочу научиться – так!
Перелистываю книгу Либединской - как будто солнце светит из-под страниц. Сколько любви! Вот просто несколько цитат, что попалось на глаза:
«С вами уютно, - сказал вдруг Юрий Николаевич – как будто печка
топится. А тут приставили ко мне одну девушку, хорошенькая такая. Она все
молчала, молчала, потом села на окно, вздыхает и говорит: «Хоть бы бомбежка
началась, скучно очень». От нее словно из погреба дуло…»
«В то время за Людмилой Наумовной активно ухаживал поэт
Александр Безыменский. Однажды, когда Людмила Наумовна лежала дома со сломанной
рукой, Игин, вернувшись вечером, вдруг сказал:
- Милочка, Безыменский прислал вам двадцать пять рублей!
- Мне? Зачем? У меня достаточно денег!
- На мясо!
- На мясо? Но я не голодаю!
- Не знаю, не знаю…
- Александр Ильич, заберите, пожалуйста, ваши двадцать пять
рублей, которые вы прислали мне на мясо. Я вполне состоятельная дама.
- Какое мясо? Какие деньги? – волновался Безыменский. –
Простите меня, ради бога! Я действительно дал ему деньги, чтобы он купил букет
цветов и передал от меня, так как я вчера не успевал вас навестить… Простите,
простите…
Вечером пришел Игин:
- Да, он правда что-то говорил про цветы, ну зачем они вам?
Я подумал: мясо нужнее. И вообще, эти ваши нюансы… »
- Слышали, Эмиль Яковлевич , наша Верочка-то ведет себя как
Анна Каренина, бросила вызов обществу. Весь дачный поселок гудит!
- Да, да… Но, к сожалению, герой-то себя ведет не как
Вронский, а как Фру-Фру!
Про одного из своих зазнавшихся друзей Кроткий грустно
сказал:
- Вышел в люди и не
вернулся!
- К таким лицам больше всего идет пощечина! (Эмиль Кроткий)
Когда, отбыв срок, Кроткий перед войной приехал в Москву и
встретился с Николаем Эрдманом, тоже возвратившимся из мест не столько
отдаленных, друзья обнялись, и Эмиль Яковлевич, лукаво усмехнувшись, сказал:
- Хорошо посидели!
 |
| Давид Самойлов |
Война, беда,
мечта и юность!
И это все в
меня запало
И лишь потом
во мне очнулось…
(Давид
Самойлов)
Вот и все.
Смежили очи гении.
И когда
померкли небеса,
Словно в
опустелом помещении
Стали слышны
наши голоса.
Тянем, тянем
слово залежалое,
Говорим и
вяло, и темно.
Как нас
чествуют и как нас жалуют!
Нету их. И
все разрешено.
(Давид
Самойлов)
«Дорогая Бабушка,
как ты живешь? Я живу плохо и сочинил про это стихи:
У меня была
собака,
Она грустила
мордой вниз,
А мама
отдала ее куда-то,
Говорит: мне
некогда, у меня личная жизнь…
Крепко тебя
целую. Твой внук Миша»
Комментариев нет:
Отправить комментарий