запоздавшее ко дню памяти Лермонтова

На прошлой неделе моя подруга Оля, сотрудник Дома-Музея М.Ю.Лермонтова приглашала нас всех на день памяти поэта. 27 июля состоялась та самая дуэль. Очень жаль, что я не смогла приехать. Олин рассказ о том, как музыканты, играющие на духовых инструментах, обещали играть исключительно классическую музыку, но увлеклись и сыграли Михаилу Юрьевичу что-то из Пинк Флойда – сам по себе прекрасен. Оля говорит, что выражение лица МЮ на портрете явственно изменилось. Я уверена, что он оценил.

Но это ладно.

Я в тот день  все думала и хотела написать, даже что-то начала, но на финишной предотпускной прямой ничего не успела.

Вот точно за таким портретом МЮ
 я прятала от бабушки пачку сигарет.
Впрочем, недолго, она скоро нашла :) 

Я думала о том, что если бы я пришла туда, к музею, и меня бы спросили, например, о моем самом любимом стихотворении, то я бы знала ответ. Причем, практически ни про кого из других поэтов я этого не знаю. Я не смогу назвать одно стихотворение Бродского, например. Или Ахматовой. Очень редко так получается, что есть одно самое-пресамое. 

Но с Лермонтовым я бы знала, что сказать. Есть у него стихотворение «Валерик» (ударение на последнем слоге). Еще когда я была маленькой, я очень любила простенькую песенку Сергея Никитина, который выбросил войну и смерть и оставил только письмо о любви. И, кстати, это тоже было очень хорошо. Но потом я все-таки догадалась найти и прочесть «Валерик» полностью. И до сих пор оно мне ближе всего остального.

Оно начинается так: «Я к вам пишу».

Знакомая такая фраза, со школы. Но дальше идет иначе, чем у Татьяны, и много лучше, если подумать о смысле.

Я к вам пишу случайно; право
Не знаю как и для чего.
Я потерял уж это право.
И что скажу вам? — ничего!

Но ведь бывает так, у меня точно бывает. Когда вдруг подумаешь о человеке и садишься за стол с намерением написать ему письмо. Так хочется написать, это чувство как голод или жажда. Думаешь: я сейчас ему все, все напишу. И знаешь, что не будешь отправлять («я потерял уж это право») и именно поэтому напишешь все, как есть, не редактируя и не подбирая слов.  Берешь ручку или же включаешь ноутбук. Я так хочу говорить с тобой… Пусть ты не будешь читать этого, но…

И дальше вдруг понимаешь, что тебе нечего сказать этому человеку. Нечего. Все ушло, все в прошлом. И единственное, что ты можешь сказать: я тебя помню. Вот так:

Я к вам пишу случайно; право
Не знаю как и для чего.
Я потерял уж это право.
И что скажу вам? — ничего!

Что помню вас? — но, боже правый,
Вы это знаете давно;
И вам, конечно, всё равно.

 Но, думаю я, разве этого мало? Ведь каждый из нас живет в собственном мире, собственноручно нами придуманном. «Ты – то, что ты помнишь», как говорит нам реклама фильма. Я помню тебя – это значит, ты существуешь в моем мире. Когда я тебя забуду, это все равно, что я скажу «тебя нет», и ты исчезнешь. Ты можешь ходить, разговаривать, есть сосиски с острой горчицей. Но если я тебя не помню, тебя нет. В моем собственном прекрасном мире, разумеется.

И еще – ведь память бывает очень разная. Бывает, что – ну да, был такой человек в моей жизни. Я узнаю его, если увижу на улице или тем более в кругу общих знакомых. Но эта память – механическая, техническая… А бывает, что и лица уже толком не схватить, ускользает. Но есть что-то страшно живое, как Дух, как ребенок, как искра – и тогда это совсем другая, живая память.

Безумно ждать любви заочной?
В наш век все чувства лишь на срок;
Но я вас помню — да и точно,
Я вас никак забыть не мог!

Если лицо человека, пусть уже без мелких деталей, но вспыхивает перед глазами. Если вдруг понимаешь, что в тебе живет его походка, поворот головы, улыбка, какое-то смешное или характерное словечко. Или даже еще проще – ты думаешь о нем, и в тебе разгорается теплое и нежное чувство… Вот это – «я тебя помню».

Пытаюсь найти пример, когда память о человеке была бы лишена деталей и подробностей, но была бы живая и настоящая. И вспомнилась давняя история. Я была совсем маленькая, лет четырех-пяти. Мы с родителями жили в Зюзино, чудесном московском районе. Папа называл его «Дальнее Замоскворечье». Там и сейчас еще хорошо, а уж тогда вообще было прекрасно – яблони, смородина, тенистый овраг. Каштаны, липы, зимой – небольшая пологая и очень уютная горка во дворе, откуда мы катались на санках, картонках или просто на попе. Этажом выше жил мальчик, он был старше меня, лет шести, наверное. У мальчика было серьезное заболевание сердца и однажды он умер. Прямо пока катился с горки. На санках. Наверное, это очень хорошая смерть для маленького человека. Я этого не видела, помню только, как страшно кричала его мать этажом выше. Ну так вот, я не помню лица и голоса моего соседа, даже его имя стерлось. Но отчего-то память о нем – живая. Может быть, потому что он был тихим, немножко медленным (наверное из-за болезни) и никогда меня не обижал. Или потому что это была первая смерть в моей жизни. Моя память о нем – как нежный маленький огонек – бессмысленно живой.

А ведь бывает и так, что насильственно заставляешь себя – не перестать помнить о ком-то, но… как будто гасишь огонь, убиваешь вот это непонятное, теплое. Хотя я предпочитаю этого не делать, но раньше случалось с помощью разных уловок и приемов переводить воспоминание из живого, искрящегося в механическое и неодушевленное, удобное, не причиняющее боли. Кстати, хорошие были приемы, как-нибудь расскажу.

Ну вот. Я пишу тебе, потому что хочу тебе написать. Но что мне сказать тебе? Я помню тебя и это единственное и самое лучшее, что я могу для тебя сделать.   

 Но дальше – еще интереснее.

Вот:

С людьми сближаясь осторожно,
Забыл я шум младых проказ,
Любовь, поэзию, — но вас
Забыть мне было невозможно.

Сражение при Валерике
рисунок МЮ

Он же был совсем молодым человеком и настоящим поэтом. Он жил страстями, которые он принимал за любовь, и поэзией, стихами. Это была его самая суть – и – забыл? Забыл любовь, поэзию? Так тоже бывает, он в лагере, там идут бои, рядом умирают люди, и все это так бессмысленно, так зря… Даже и без экстремальных условий, разве не случается нам так замотаться, что мы очень далеко уходим от самих себя? Теряем свою самую суть, становимся чем-то другим, социальная маска намертво прилипает к лицу, и ты уже почти забыл – кто ты на самом деле, какой ты.

И вот тогда вдруг может случиться такое, что ты цепляешься за чье-то лицо, за чью-то улыбку – пусть только и в воспоминаниях – и за эту ниточку памяти вытаскиваешь себя обратно.

 И совершенно буддистское:

Мой крест несу я без роптанья:
То иль другое наказанье?
Не всё ль одно. Я жизнь постиг;
Судьбе как турок иль татарин
За всё я ровно благодарен;
У бога счастья не прошу
И молча зло переношу.

Или вот, чуть дальше, о том, как бывает, когда очень сильная душевная боль проходит сама по себе, как проходит болезнь:

И жизнь всечасно кочевая,
Труды, заботы ночь и днем,
Всё, размышлению мешая,
Приводит в первобытный вид
Больную душу: сердце спит,
Простора нет воображенью ...
И нет работы голове...
Зато лежишь в густой траве,
И дремлешь под широкой тенью
Чинар иль виноградных лоз,
Кругом белеются палатки;
Казачьи тощие лошадки

 Стоят рядком, повеся нос;

Ты ничего себе не придумываешь, просто делаешь то, что приходится делать и постепенно, медленно, что-то происходит. И однажды ты чувствуешь, как осторожно, физически ощутимо, шевельнется глубоко внутри утраченная радость жизни. Так всегда бывает, особенно если приходится много работать и не давать «простора воображенью» с его картинками того, как могло бы быть… Режим, когда все мешает размышлениям, бывает очень полезен для физического и душевного здоровья…

В этом стихотворении, кстати, Лермонтов сказал и про чеченскую войну – может быть, самое главное, что имело бы смысл помнить.

Да и такое простое:

И с грустью тайной и сердечной
Я думал: жалкий человек.
Чего он хочет!.. небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он — зачем?

А ведь не поспоришь. И как он это все – и живую память, и жизнь со смертью, и все остальное запихнул пусть в немаленькое, но все же – стихотворение? И ведь я только кусочки выхватила, а там почти за каждой строчкой так много еще всего...

Кстати, подумала еще, что сама девушка, которой он писал, для него не очень-то важна. Речь все время о нем – о том, что он чувствует, что с ним происходит. Какая она и что там с нею? Неважно… Возможно, то, что он помнит – блестящий прозрачный образ – вообще с нею реальною ничего общего не имеет. Но разве это важно, теперь?

Само стихотворение, как обычно, под катом.

ВАЛЕРИК

      Я к вам пишу случайно; право
Не знаю как и для чего.
Я потерял уж это право.
И что скажу вам? — ничего!

Что помню вас? — но, боже правый,
Вы это знаете давно;
И вам, конечно, всё равно.

      И знать вам также нету нужды,
Где я? что я? в какой глуши?

Душою мы друг другу чужды,
Да вряд ли есть родство души.
Страницы прошлого читая,
Их по порядку разбирая
Теперь остынувшим умом,
Разуверяюсь я во всем.
Смешно же сердцем лицемерить
Перед собою столько лет;
Добро б еще морочить свет!
Да и притом что пользы верить
Тому, чего уж больше нет?..
Безумно ждать любви заочной?
В наш век все чувства лишь на срок;
Но я вас помню — да и точно,
Я вас никак забыть не мог!

       Во-первых потому, что много,
И долго, долго вас любил,
Потом страданьем и тревогой
За дни блаженства заплатил;
Потом в раскаяньи бесплодном
Влачил я цепь тяжелых лет;
И размышлением холодным
Убил последний жизни цвет.
С людьми сближаясь осторожно,
Забыл я шум младых проказ,
Любовь, поэзию, — но вас
Забыть мне было невозможно.

      И к мысли этой я привык,
Мой крест несу я без роптанья:
То иль другое наказанье?
Не всё ль одно. Я жизнь постиг;
Судьбе как турок иль татарин
За всё я ровно благодарен;
У бога счастья не прошу
И молча зло переношу.

Быть может, небеса востока
Меня с ученьем их пророка
Невольно сблизили. Притом
И жизнь всечасно кочевая,
Труды, заботы ночь и днем,
Всё, размышлению мешая,
Приводит в первобытный вид
Больную душу: сердце спит,
Простора нет воображенью ...
И нет работы голове...
Зато лежишь в густой траве,
И дремлешь под широкой тенью
Чинар иль виноградных лоз,
Кругом белеются палатки;
Казачьи тощие лошадки

 Стоят рядком, повеся нос;
У медных пушек спит прислуга,
Едва дымятся фитили;
Попарно цепь стоит вдали;
Штыки горят под солнцем юга.
Вот разговор о старине
В палатке ближней слышен мне;
Как при Ермолове ходили
В Чечню, в Аварию, к горам;
Как там дрались, как мы их били,

Как доставалося и нам;
И вижу я неподалеку
У речки, следуя пророку,
Мирной татарин свой намаз
Творит, не подымая глаз;
А вот кружком сидят другие.
Люблю я цвет их желтых лиц,
Подобный цвету наговиц,
Их шапки, рукава худые,
Их темный и лукавый взор
И их гортанный разговор.
Чу — дальний выстрел! прожужжала
Шальная пуля... славный звук...
Вот крик — и снова всё вокруг
Затихло... но жара уж спа́ла,

Ведут коней на водопой,
Зашевелилася пехота;
Вот проскакал один, другой!
Шум, говор. Где вторая рота?
Что, вьючить? — что же капитан?
Повозки выдвигайте живо!
Савельич! Ой ли — Дай огниво! —
Подъем ударил барабан —
Гудит музыка полковая;
Между колоннами въезжая,
Звенят орудья. Генерал

Вперед со свитой поскакал...
Рассыпались в широком поле,
Как пчелы, с гиком казаки;
Уж показалися значки
Там на опушке — два, и боле.
А вот в чалме один мюрид
В черкеске красной ездит важно,
Конь светло-серый весь кипит,
Он машет, кличет — где отважный?
Кто выдет с ним на смертный бой!..
Сейчас, смотрите: в шапке черной
Казак пустился гребенской;
Винтовку выхватил проворно,
Уж близко... выстрел... легкий дым...
Эй вы, станичники, за ним...
Что? ранен!.. — Ничего, безделка...
И завязалась перестрелка...

      Но в этих сшибках удалых
Забавы много, толку мало;
Прохладным вечером, бывало,
Мы любовалися на них,
Без кровожадного волненья,
Как на трагический балет;
Зато видал я представленья,
Каких у вас на сцене нет...

      Раз — это было под Гихами,
Мы проходили темный лес;
Огнем дыша, пылал над нами
Лазурно-яркий свод небес.
Нам был обещан бой жестокий.
Из гор Ичкерии далекой
Уже в Чечню на братний зов
Толпы стекались удальцов.
Над допотопными лесами
Мелькали маяки кругом;

И дым их то вился столпом,
То расстилался облаками;
И оживилися леса;
Скликались дико голоса
Под их зелеными шатрами.
Едва лишь выбрался обоз
В поляну, дело началось;
Чу! в арьергард орудья просят;
Вот ружья из кустов [вы]носят,
Вот тащат за ноги людей
И кличут громко лекарей;
А вот и слева, из опушки,
Вдруг с гиком кинулись на пушки;
И градом пуль с вершин дерев
Отряд осыпан. Впереди же
Всё тихо — там между кустов
Бежал поток. Подходим ближе.
Пустили несколько гранат;
Еще подвинулись; молчат;
Но вот над бревнами завала
Ружье как будто заблистало;
Потом мелькнуло шапки две;
И вновь всё спряталось в траве.
То было грозное молчанье,
Не долго длилося оно,
Но <в> этом странном ожиданье
Забилось сердце не одно.
Вдруг залп... глядим: лежат рядами
Что нужды? здешние полки
Народ испытанный... В штыки,
Дружнее! раздалось за нами.
Кровь загорелася в груди!
Все офицеры впереди...
Верхом помчался на завалы
Кто не успел спрыгнуть с коня...
Ура — и смолкло. — Вон кинжалы,

В приклады! — и пошла резня.
И два часа в струях потока
Бой длился. Резались жестоко
Как звери, молча, с грудью грудь,
Ручей телами запрудили.
Хотел воды я зачерпнуть...
(И зной и битва утомили
Меня), но мутная волна
Была тепла, была красна.

      На берегу, под тенью дуба,
Пройдя завалов первый ряд,
Стоял кружок. Один солдат
Был на коленах; мрачно, грубо
Казалось выраженье лиц,
Но слезы капали с ресниц,
Покрытых пылью... на шинели,
Спиною к дереву, лежал
Их капитан. Он умирал;
В груди его едва чернели
Две ранки; кровь его чуть-чуть
Сочилась. Но высоко грудь
И трудно подымалась, взоры
Бродили страшно, он шептал...
Спасите, братцы. — Тащат в горы.
Постойте — ранен генерал...
Не слышат... Долго он стонал,
Но всё слабей и понемногу
Затих и душу отдал богу;
На ружья опершись, кругом
Стояли усачи седые...
И тихо плакали... потом
Его остатки боевые
Накрыли бережно плащом
 И понесли. Тоской томимый
Им вслед смотрел <я> недвижимый.

Меж тем товарищей, друзей
Со вздохом возле называли;
Но не нашел в душе моей
Я сожаленья, ни печали.
Уже затихло всё; тела
Стащили в кучу; кровь текла
Струею дымной по каменьям,
Ее тяжелым испареньем
Был полон воздух. Генерал
Сидел в тени на барабане
И донесенья принимал.
Окрестный лес, как бы в тумане,
Синел в дыму пороховом.
А там вдали грядой нестройной,
Но вечно гордой и спокойной,
Тянулись горы — и Казбек
Сверкал главой остроконечной.
И с грустью тайной и сердечной
Я думал: жалкий человек.
Чего он хочет!.. небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он — зачем?
Галуб прервал мое мечтанье,
Ударив по плечу; он был
Кунак мой: я его спросил,
Как месту этому названье?
Он отвечал мне: Валерик,
А перевесть на ваш язык,
Так будет речка смерти: верно,
Дано старинными людьми.
— А сколько их дралось примерно
Сегодня? — Тысяч до семи.
— А много горцы потеряли?
— Как знать? — зачем вы не считали!
Да! будет, кто-то тут сказал,

Им в память этот день кровавый!
Чеченец посмотрел лукаво
И головою покачал.

      Но я боюся вам наскучить,
В забавах света вам смешны
Тревоги дикие войны;
Свой ум вы не привыкли мучить
Тяжелой думой о конце;
На вашем молодом лице
Следов заботы и печали
Не отыскать, и вы едва ли
Вблизи когда-нибудь видали,
Как умирают. Дай вам бог
И не видать: иных тревог
Довольно есть. В самозабвеньи
Не лучше ль кончить жизни путь?
И беспробудным сном заснуть
С мечтой о близком пробужденьи?

      Теперь прощайте: если вас
Мой безыскусственный рассказ
Развеселит, займет хоть малость,
Я буду счастлив. А не так? —
    Простите мне его как шалость
И тихо молвите: чудак!..